EXPENSIVE LESSONS
By Anton Pavlovich Chekov
Для человека образованного незнание языков составляет большое неудобство. Воротов сильно почувствовал это, когда, выйдя из университета со степенью кандидата, занялся маленькой научной работкой.
— Это ужасно! — говорил он, задыхаясь (несмотря на свои 26 лет, он пухл, тяжел и страдает одышкой). — Это ужасно! Без языков я, как птица без крыльев. Просто хоть работу бросай.
И он решил во что бы то ни стало побороть свою врожденную лень и изучить французский и немецкий языки, и стал искать учителей.
В один зимний полдень, когда Воротов сидел у себя в кабинете и работал, лакей доложил, что его спрашивает какая-то барышня.
— Проси, — сказал Воротов.
И в кабинет вошла молодая, по последней моде, изысканно одетая барышня. Она отрекомендовалась учительницей французского языка Алисой Осиповной Анкет и сказала, что ее прислал к Воротову один из его друзей.
— Очень приятно! Садитесь! — сказал Воротов, задыхаясь и прикрывая ладонью воротник своей ночной сорочки. (Чтобы легче дышалось, он всегда работает к ночной сорочке.) — Вас прислал ко мне Петр Сергеич? Да, да... я просил его... Очень рад!
Договариваясь с m-lle Анкет, он застенчиво и с любопытством поглядывал на нее. Это была настоящая, очень изящная француженка, еще очень молодая. По лицу, бледному и томному, по коротким кудрявым волосам и неестественно тонкой талии ей можно было дать не больше 18 лет; взглянув же на ее широкие, хорошо развитые плечи, на красивую спину и строгие глаза, Воротов подумал, что ей, наверное, не меньше 23 лет, быть может, даже все 25; но потом опять стало казаться, что ей только 18. Выражение лица у нее было холодное, деловое, как у человека, который пришел говорить о деньгах. Она ни разу не улыбнулась, не нахмурилась, и только раз на ее лице мелькнуло недоумение, когда она узнала, что ее пригласили учить не детей, а взрослого, толстого человека.
— Итак, Алиса Осиповна, — говорил ей Воротов, — мы будем заниматься ежедневно от семи до восьми вечера. Что же касается вашего желания — получать по рублю за урок, то я ничего не имею возразить против. По рублю — так по рублю...
И он еще спросил у нее, не хочет ли она чаю или кофе, хороша ли на дворе погода, и, добродушно улыбаясь, поглаживая ладонью сукно на столе, дружелюбно осведомился, кто она, где кончила курс и чем живет.
Алиса Осиповна с холодным, деловым выражением ответила ему, что она кончила курс в частном пансионе и имеет права домашней учительницы, что отец ее недавно умер от скарлатины, мать жива и делает цветы, что она, m-lle Анкет, до обеда занимается в частном пансионе, а после обеда, до самого вечера, ходит по хорошим домам и дает уроки.
Она ушла, оставив после себя легкий, очень нежный запах женского платья. Воротов долго потом не работал, а, сидя у стола, поглаживал ладонями зеленое сукно и размышлял.
«Очень приятно видеть девушек, зарабатывающих себе кусок хлеба, — думал он. — С другой же стороны, очень неприятно видеть, что нужда не щадит даже таких изящных и хорошеньких девиц, как эта Алиса Осиповна, и ей также приходится вести борьбу за существование. Беда!..»
Он, никогда не видавший добродетельных француженок, подумал также, что эта изящно одетая Алиса Осиповна, с хорошо развитыми плечами и с преувеличенно тонкой талией, по всей вероятности, кроме уроков, занимается еще чем-нибудь.
На другой день вечером, когда часы показывали без пяти минут семь, пришла Алиса Осиповна, розовая от холода; она раскрыла Margot, которого принесла с собой, и начала без всяких предисловий:
— Французская грамматика имеет 26 букв. Первая буква называется A, вторая B...
— Виноват, — перебил ее Воротов, улыбаясь. — Я должен предупредить вас, мадмуазель, что лично для меня вам придется несколько изменить ваш метод. Дело в том, что я хорошо знаю русский, латинский и греческий языки... изучал сравнительное языковедение, и, мне кажется, мы можем, минуя Margot, прямо приступить к чтению какого-нибудь автора.
И он объяснил француженке, как взрослые люди изучают языки.
— Один мой знакомый, — сказал он, — желал изучить новые языки, положил перед собой французское, немецкое и латинское евангелия, читал их параллельно, причем кропотливо разбирал каждое слово, и что ж? Он достиг своей цели меньше чем в один год. Сделаем и мы так. Возьмем какого-нибудь автора и будем читать.
Француженка с недоумением посмотрела на него. По-видимому, предложение Воротова показалось ей очень наивным и вздорным. Если бы это странное предложение было сделано малолетним, то, наверное, она рассердилась бы и крикнула, но так как тут был человек взрослый и очень толстый, на которого нельзя было кричать, то она только пожала плечами едва заметно и сказала:
— Как хотите.
Воротов порылся у себя в книжном шкапу и достал оттуда истрепанную французскую книгу.
— Это годится? — спросил он.
— Всё равно.
— В таком случае давайте начинать. Господи благослови. Начнем с заглавия... Mémoires.
— Воспоминания... — перепела m-lle Анкет.
—Воспоминания... — повторил Воротов.
Добродушно улыбаясь и тяжело дыша, он четверть часа провозился со словом mémoires и столько же со словом de, и это утомило Алису Осиповну. Она отвечала на вопросы вяло, путалась и, по-видимому, плохо понимала своего ученика и не старалась понять. Воротов предлагал ей вопросы, а сам между тем поглядывал на ее белокурую голову и думал: «Ее волосы кудрявы не от природы, она завивается. Удивительно. Работает с утра до ночи и успевает еще завиваться». Ровно в восемь часов она поднялась и, сказав сухое, холодное «au revoir, monsieur» 1, пошла из кабинета; и после нее остался всё тот же нежный, тонкий, волнующий запах. Ученик опять долго ничего не делал, сидел у стола и думал.
В следующие за тем дни он убедился, что его учительница барышня милая, серьезная и аккуратная, но что она очень необразованна и учить взрослых не умеет; и он решил не тратить попусту времени, расстаться с ней и пригласить другого учителя. Когда она пришла в седьмой раз, он достал из кармана конверт с семью рублями и, держа его в руках, очень сконфузился и начал так:
— Извините, Алиса Осиповна, но я должен вам сказать... поставлен в тяжелую необходимость...
—Взглянув на конверт, француженка догадалась, в чем дело, и в первый раз за всё время уроков ее лицо дрогнуло и холодное, деловое выражение исчезло. Она слегка зарумянилась и, опустив глаза, стала нервно перебирать пальцами свою тонкую золотую цепочку. И Воротов, глядя на ее смущение, понял, как для нее дорог был рубль и как ей тяжело было бы лишиться этого заработка.
— Я должен вам сказать... — пробормотал он, смущаясь еще больше, и в груди у него что-то екнуло; он торопливо сунул конверт в карман и продолжал: — Извините, я... я оставлю вас на десять минут...
И делая вид, что он вовсе не хотел отказывать ей, а только просил позволения оставить ее ненадолго, он вышел в другую комнату и высидел там десять минут. И потом вернулся еще более смущенный; он сообразил, что этот его уход на короткое время она может объяснить как-нибудь по-своему, и ему было неловко.
Уроки начались опять.
Воротов занимался уж без всякой охоты. Зная, что из занятий не выйдет никакого толку, он дал француженке полную волю, уж ни о чем не спрашивал ее и не перебивал. Она переводила как хотела, по десяти страниц в один урок, а он не слушал, тяжело дышал и от нечего делать рассматривал то кудрявую головку, то шею, то нежные белые руки, вдыхал запах ее платья... Он ловил себя на нехороших мыслях, и ему становилось стыдно, или же он умилялся и тогда чувствовал огорчение и досаду оттого, что она держала себя с ним так холодно, деловито, как с учеником, не улыбаясь и точно боясь, как бы он не прикоснулся к ней нечаянно. Он всё думал: как бы так внушить ей доверие, познакомиться с нею покороче, потом помочь ей, дать ей понять, как дурно она преподает, бедняжка.
Алиса Осиповна явилась однажды на урок в нарядном розовом платье, с маленьким декольте, и от нее шел такой аромат, что казалось, будто она окутана облаком, будто стоит только дунуть на нее, как она полетит или рассеется, как дым. Она извинилась и сказала, что может заниматься только полчаса, так как с урока пойдет прямо на бал.
Он смотрел на ее шею и на спину, оголенную около шеи, и, казалось ему, понимал, отчего это француженки пользуются репутацией легкомысленных и легко падающих созданий; он тонул в этом облаке ароматов, красоты, наготы, а она, не зная его мыслей и, вероятно, нисколько не интересуясь ими, быстро перелистывала страницы и переводила на всех парах:
— Он ходил на улице и встречал господина своего знакомого и сказал: «Куда вы устремляетесь, видя ваше лицо такое бледное, это делает мне больно».
Mémoires давно уже были кончены, и теперь Алиса переводила какую-то другую книгу. Раз она пришла на урок часом раньше, извиняясь тем, что в семь часов ей нужно ехать в Малый театр. Проводив ее после урока, Воротов оделся и тоже поехал в театр. Он поехал, как казалось ему, только затем, чтобы отдохнуть, развлечься, а об Алисе у него не было и мыслей. Он не мог допустить, чтобы человек серьезный, готовящийся к ученой карьере, тяжелый на подъем, бросил дело и поехал в театр только затем, чтобы встретиться там с малознакомой, не умной, малоинтеллигентной девушкой...
Но почему-то в антрактах у него билось сердце, он, сам того не замечая, как мальчик бегал по фойе и по коридорам, нетерпеливо отыскивая кого-то; и ему становилось скучно, когда антракт кончался; а когда он увидел знакомое розовое платье и красивые плечи под тюлем, сердце его сжалось, точно от предчувствия счастья, он радостно улыбнулся и первый раз в жизни испытал ревнивое чувство.
Алиса шла с какими-то двумя некрасивыми студентами и с офицером. Она хохотала, громко говорила, видимо, кокетничала; такою никогда не видел ее Воротов. Очевидно, она была счастлива, довольна, искренна, тепла. Отчего? Почему? Оттого, быть может, что эти люди были близки ей, из того же круга, что и она... И Воротов почувствовал страшную пропасть между собой и этим кругом. Он поклонился своей учительнице, но та холодно кивнула ему и быстро прошла мимо; ей, по-видимому, не хотелось, чтобы ее кавалеры знали, что у нее есть ученики и что она от нужды дает уроки.
После встречи в театре Воротов понял, что он влюблен... Во время следующих уроков, пожирая глазами свою изящную учительницу, он уже не боролся с собою, а давал полный ход своим чистым и нечистым мыслям. Лицо Алисы Осиповны не переставало быть холодным, ровно в восемь часов каждого вечера она спокойно говорила «au revoir, monsieur», и он чувствовал, что она равнодушна к нему и будет равнодушной и — положение его безнадежно.
Иногда среди урока он начинал мечтать, надеяться, строить планы, сочинял мысленно любовное объяснение, вспоминал, что француженки легкомысленны и податливы, но достаточно ему было взглянуть на лицо учительницы, чтобы мысли его мгновенно потухли, как потухает свеча, когда на даче во время ветра выносишь ее на террасу. Раз, он, опьянев, забывшись, как в бреду, не выдержал и, загораживая ей дорогу, когда она выходила после урока из кабинета в переднюю, задыхаясь и заикаясь, стал объясняться в любви:
— Вы мне дороги! Я... я люблю вас! Позвольте мне говорить! А Алиса побледнела — вероятно от страха, соображая, что после этого объяснения ей уж нельзя будет ходить сюда и получать рубль за урок; она сделала испуганные глаза и громко зашептала:
— Ах, это нельзя! Не говорите, прошу вас! Нельзя!
И потом Воротов не спал всю ночь, мучился от стыда, бранил себя, напряженно думал. Ему казалось, что своим объяснением он оскорбил девушку, что она уже больше не придет к нему.
Он решил узнать утром в адресном столе ее адрес и написать ей извинительное письмо. Но Алиса пришла и без письма. Первую минуту она чувствовала себя неловко, но потом раскрыла книгу и стала переводить быстро и бойко, как всегда:
— О, молодой господин, не разрывайте эти цветы в моем саду, которые я хочу давать своей больной дочери...
Ходит она до сегодня. Переведены уже четыре книги, а Воротов не знает ничего, кроме слова «mémoires», и когда его спрашивают об его научной работке, то он машет рукой и, не ответив на вопрос, заводит речь о погоде.
For an educated person, ignorance of languages constitutes a large discomfort. Vorotov acutely felt this when, exiting university with a doctoral degree, he took up a small teaching post.
— This is terrible! — he said, breathing shortly (in spite of his twenty six years, he was swollen, heavy, and suffered with shortness of breath). — This is terrible! Without languages, I am like a bird without wings. If only I could quit this job.
And he decided that he would fight his inbred laziness at all costs and study French and German language, and began to look for instructors.
On one winter’s noon, when Vorotov sat in his apartment and worked, a servant notified him that some woman was asking for him.
— Let her in, — said Vorotov.
And into the room entered a young, according to the latest fashion, well dressed woman. She introduced herself as the French language teacher Alyssa Osipovna Ankhet and said that she had been sent by one of Vorotov's friends.
—A pleasure to meet you! Sit down, please! — said Vorotov, breathing shortly and covering the collar of his nightshirt with his palm. (In order to breathe easier, he always works in a nightshirt.) — Peter Sergeyich sent you to me? Yes, yes…I asked him to…Very glad!
Creating an agreement with Mademoiselle Anket, he peered at her shyly and curiously. This was a genuine, very elegant Frenchwoman, still very youthful. By the face, pale and languid, short curly hair and unnaturally slim waist, she might have been no more than eighteen years old; having glanced at her broad, well-developed shoulders, at her beautiful back and strict eyes, Vorotov though that she probably was at least twenty-three years old, maybe even all of twenty five; but then it began to seem again, as if she was only eighteen. The expression on her face was chilly, businesslike, as with a person who came to talk about money. She did not smile even once, did not frown, and only once on her face flashed incomprehension, when she understood that they had invited her not to instruct children, but a grown, overweight man.
—Well then, Alyssa Osipovna, — Vorotov was talking to her, — we will study each day from seven o' clock to eight o' clock in the evening. Whatever you wish for— to be compensated in rubles for each lesson, then I have nothing to say against it. With the rubles—as with the rubles…
And he asked her still, if she wanted any tea or coffee, if the weather was nice in the yard, and, smiling placidly, stroking the tablecloth with his hand, affably asked about who she was, where she completed school and what her interests were.
Alyssa Osipovna answered in a chilly, businesslike tone, that she had finished a course in a private boarding school and had a license as a domestic tutor, that her father recently passed away from scarlet fever, mother was still alive and making flowers, that she, Mlle. Anket, works in the private boarding school until lunch time, but after lunch before evening goes to decent houses and gives lessons.
She departed, leaving behind her the light, very delicate scent of a woman’s dress. Vorotov then for a long time was not working, but, sitting at the table, stroked the green tablecloth with his hand and thought.
“It is really pleasant to see girls earning a bit of bread for themselves,— he was thinking.— From quite a different perspective, it is very unpleasant to see that privation does not spare even elegant and pretty girls, such as Alyssa Osipovna, and she also must carry on a struggle for existence. Troubles!…”
He, having never seen a virtuous Frenchwoman, also thought, that this elegantly dressed Alyssa Osipovna, with nicely developed shoulders and with an exaggerated skinny waist, in all likelihood, was busy with something else aside from lessons.
Another day in the evening, when the clock read five minutes to seven, Alyssa Osipovna came in, flush with the cold; she opened up the grammar book, which she had taken with her, and began without any introductions:
—French grammar has twenty-six letters. The first letter is named A, second B…
—Pardon me, — Vorotov interrupted her, smiling. — I must caution you, mademoiselle, that for me personally you ought to change your method. The fact is, that I know Russian, Latin and Greek languages well… I studied comparative literature, and, it seems to me, we can, skipping this grammar, go straight to the reading of a given author.
And he explained to the Frenchwoman how grown people study languages.
—A friend of mine, — he said, — wanted to study new languages, placed before himself the gospels in French, German and Latin, reading them in parallel, so that he could accurately parse each word, and what happened? He attained his goal in less than one year. We will do it this same way, too. We will choose an author and we will read.
The Frenchwoman gazed over at him with bewilderment. Evidently, Vorotov’s suggestion appeared very naive and foolish to her. If this strange proposal was made by an underage person, then more than likely, she would have become angred and screamed, however because here was a grown man and very overweight, who it was impossible to shout at, then she only shrugged her shoulders hardly perceivably and said:
—As you like.
Vorotov rifled through his book shelf and brought out a tattered book in French.
—Will this be suitable? — he asked.
—All the same.
—In that case let us begin. Bless me God. We will start with the chapter…Mémoires.
—Memories….— Mademoiselle Ankhet recited back.
—Memories…—repeated Vorotov.
Kindly smiling and short of breath, he spent four hours on the word “memoires” and just as much on the word “de”, and Alyssa Osipovna grew exhausted. She answered questions dimly, got confused and, as it seemed, understood her student poorly and did not attempt to understand. Vorotov asked her questions, but meanwhile he glanced at her blonde head and thought:
“Her hair is not naturally curly, she curls it. Amazing. She works from morning until night and still has time to curl it”.
When it was eight o’ clock she stood up and, saying an arid, chilly “au revoir, monsieur”, walked out of the room; and after her remained all of that same delicate, fine, exciting scent. The student again for a long time did nothing, sat at the table and was thinking.
The next days after that he became convinced that his teacher was a sweet lady, serious and dependable, but that she was very uneducated and did not know how to teach adults; and he decided not to waste more time in vain, part with her and invite another teacher. When she arrived at seven o’ clock one day, he presented from his pocket an envelope with seven rubles and, gripping it in his hand, became very sheepish and started out like this:
—Excuse me, Alyssa Osipovna, but I must tell you…I have been put in serious necessity…
—Having sighted the envelope, the Frenchwoman guessed what the matter was about, and for the first time throughout all of the lessons her face quivered and the cold, businesslike expression disappeared. She turned slightly red and, lowering her eyes, began nervously to fiddle with a fine gold chain. And Vorotov, watching her embarrassment, realized how dear the money was to her and how difficult it would be for her to be deprived of those earnings.
—I must tell you…— he muttered, becoming even more embarrassed, and something twitched in his chest; he rapidly stuck the envelope in his pocket and continued: —Excuse me, I… I will be leaving you for ten minutes…
And making the impression that he did not want to refuse her, but only was asking permission to leave her for a short time, he exited to the other room and sat down there for ten minutes. And then he returned still more embarrassed; he figured, that this absence for a short time of his she could explain in any way to herself, and he felt awkward.
The lessons started again.
Vorotov worked already without any enthusiasm. Knowing, that no benefit would arise out of the lessons, he gave to the Frenchwoman his entire will, he no longer asked her anything and did not interrupt her. She translated as she pleased, around ten pages in one lesson, but he did not listen, breathed shortly and out of nothing to do examined that curly hair, that neck, those delicate white hands, he inhaled the scent of her dress…
He caught himself thinking improper thoughts, and he became ashamed, or he really became emotional and then felt distress and annoyance because she acted with him so coldly, business-like, as with a student, not smiling and only being afraid, that he might unintentionally brush up against her. He was thinking of it all: how possibly to inspire her trust, get to know her better, then help her, make her understand how badly she instructs, the poor thing.
Alyssa Osipovna appeared at the lesson once in a fancy pink dress, with tiny embroidery, and from her came such an aroma that it seemed as if she was wrapped in a cloud, as if it would only be necessary to blow on her, for her to fly or scatter, like smoke. She excused herself and said, that she could only work for a half hour because she was going from the lesson straight to the ball.
He watched her neck and back, bared around the neck, and it seemed to him, he understood why Frenchwomen enjoy the reputation as flippant and easily surrendering creatures; he sank into this cloud of aromas, beauty, nakedness, but she, not knowing his thoughts and, probably, not interested in any way with them, quickly leafed through the pages and translated at full steam:
—He walked outside and met the wife of his friend and said: “Where are you headed to, seeing your face so pale, it makes me ill”.
Memoires was already long completed, and now Alyssa was translating another book. Once she arrived at the lesson an hour early, excusing herself that at seven o’ clock she needed to travel to the Maly theater. Having seen her out after the lesson, Vorotov got dressed and went to the theater also. He went, so it seemed to him, only in order to rest, amuse oneself, but about Alyssa he did not have thoughts also. He could not admit that a serious man, training for an intellectual career, difficult to get out of the house, would quit his affairs and travel to the theater only so that he could meet there with an little known, not clever, hardly intelligent, girl…
But for some reason during the intermission his heart pounded, he, not noticing it himself, how a boy was running around the lobby and the hallways, impatiently searching for someone; and when the intermission was concluded it became dull to him; but when he saw a familiar pink dress and beautiful shoulders covered in silk, his heart tensed, as if from a premonition of good fortune, he smiled joyfully and for the first time in his life experienced a jealous feeling.
Alyssa was walking with two unattractive students and an officer. She laughed, talked loudly, evidently, flirted; Vorotov had never seen this side of her before. Clearly, she was happy, enjoying herself, candid, warm. Because? Why? Because, possibly, that these people were close to her, from the same circle, as her also… And Vorotov felt a frightful abyss between himself and this group. He bowed at his teacher, but she coldly nodded to him and quickly passed by; it appeared she did not want her suitors to know, that she had students and that she gave lessons out of need.
After the meeting in the theater Vorotov realized that he was in love. During the following lessons, enveloping his elegant teacher with his eyes, he no longer struggled with himself, but gave full way to his clean and unclean thoughts. The look of Alyssa Osipovna did not stop being chilly, at eight o’ clock each evening she placidly said “au revoir, monsieur”, and he felt that she was indifferent towards him and would be indifferent and— his situation was hopeless.
Sometimes during the lesson he started to dream, to hope, to make plans, to mentally compose a declaration of love, he recalled that Frenchwomen are frivolous and pliant, but it was enough for him to look at the face of the teacher for his thoughts to quiet down instantly, like a candle is extinguished when at a country house, you carry it out onto a terrace during the time of wind. Once, he, having been drunk, trembling, as in a state of delirium, did not restrain himself and, blocking her way after the lesson when she left the office in the foyer, breathing short and stammering, began to confess his love:
—You are precious to me! I… I love you! Allow me to speak!
But Alyssa got pale— probably due to fear, reasoning, that after this explanation she would not be able to come here and take rubles for a lesson; she made frightened eyes and whispered loudly:
—Oh, this shall not be! Do not speak, I beg you! Impossible!
And then Vorotov did not sleep all night, tormented by shame, reproached himself, tensely contemplated. It seemed to him that he insulted the girl with his declaration, that she now would not come to see him anymore.
He decided to find out her address in the morning, at the address desk, and write her an apologetic letter. But Alyssa arrived and without the letter. The first minute she felt awkward, but then opened the book and began to translate quickly and sprightly, like always:
—Oh, young gentleman, do not tear up these flowers in my garden, which I want to give to my sick daughter…
She still visits today. Four books already translated, but Vorotov does not know anything except the word “memoires”, and when they ask him about his academic work, then he waves his hand and, avoiding the question, starts to talk about the weather.