STUDENT
By Anton Pavlovich Chekov

Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
   Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.
   Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.
   — Вот вам и зима пришла назад, — сказал студент, подходя к костру. — Здравствуйте!
   Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
   — Не узнала, бог с тобой, — сказала она. — Богатым быть.
   Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
   — Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
   Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
   — Небось, была на двенадцати евангелиях?
   — Была, — ответила Василиса.
   — Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били...
   Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
   — Пришли к первосвященнику, — продолжал он, — Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...
   Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
   Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха.
   Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...
   Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
   И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
   А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.

The weather at first was nice, quiet. The birds sang, and nearby in the swamps something alive mournfully hummed, as if blowing into an empty bottle. A woodcock made a noise, and a shot rang through him in the spring air resoundingly and cheerfully. But, when in the forest it became dark, a cold, piercing wind jarringly blew from the east, everything went silent. Across the puddles stretched icy needles, and the forest became unsettling, quiet, and deserted. It began to smell of winter.
   Ivan Velikopolsky, a student at the seminary, son of a churchwarden, returning home from a hunt, walked the entire way across a path through a marsh. His fingers became numb and his face stung from the wind. It seemed to him that the sudden onset of the cold destroyed the order and harmony in everything, that nature itself was terrifying, and because of this the evening darkness fell quicker than needed. All around it was empty and somehow especially gloomy. Only in the widows gardens by the river did any light shine; for a long distance and further out, where the village was, four versts away, everything was covered in a cold evening haze. The student recalled that, when he left home, his mother, sitting in the hallway on the floor, barefoot, cleaned the samovar, but father laid atop the stove and had a cough; since it was Good Friday, nothing was being cooked at home and he was miserably hungry. And now, huddling up from the cold, the student thought that exactly the same wind had blown around Rurik, and Ivan the Terrible, and Peter, and that around them was the same deprivation, hunger, the same unreliable straw roofs, rudeness, melancholy, the same wilderness around, darkness, feeling of oppression, — all these terrors had been, existed now, and will be still, and when another thousand years pass, life will not get better. And he did not feel like going home.
   They were called widow’s gardens because two widow’s kept them, a mother and daughter. A fire burned hot, with a crackle, illuminating tilled soil all around. The widow Vasilisa, a tall, plump old woman in a man’s coat, stood nearby, deep in thought, and meditated on the fire; her daughter Lukerya, small, pockmarked, with a dull face, sat on the ground and washed the pots and spoons. Evidently they had just finished dinner. The voices of men were heard; these were the local workers watering horses at the river.
   — Now the winter has come back to you here, — remarked the student, approaching the fire. — Greetings!       
      Vasilisa made a jump, but immediately recognized him and smiled kindly.                    —I did not recognize, God be with you, — she said. — You will be wealthy.
   They talked. Vasilisa, an accomplished woman, had worked once as a nurse for the landowners, but then a nanny, expressed herself politely, and a soft, constant smile never ceased to cross her face; her daughter Lukerya, a country wife, put down by her husband, only winced at the student and was silent, and her expression was strange, like a deaf-mute.
   —On a night just like this one, the Apostle Peter warmed himself by the fire, — the student said, extending his hands towards the fire. — Which means, it was cold then as well. Oh, what a terrible night it was, grandma! A dispiriting, long night to the extreme!
   He looked around in the darkness, frantically shook his head and asked:            
   —Perhaps, it was in the twelve gospels?
   —It was, — answered Vasilisa.
   —If you remember, during the Last Supper Peter said to Jesus: “I am prepared to go to prison with you, and also to death.” But the lord said to him: “I tell you, Peter, today the cock will not crow, that is a rooster, that you three times will disavow you know me.” After the supper Jesus pined mournfully in the garden and said prayers, but poor Peter’s soul was tired, weakened, his eyelids became heavy, and he could not fight sleep. He slept. Then, you heard, Judas on that same night kissed Jesus and handed him over to torturers. They brought him arrested to the high priest and beat him, but Peter, exhausted, vexed by sorrow and fear, you see, did not sleep well, having had the premonition that soon now on earth something awful will happen, he went behind him…He passionately, unconditionally loved Jesus and now he was seeing from afar, how they beat him…  
   Lukerya left the spoons and cast a fixed look at the student.
   —They arrived to the high priest, — he continued, —they started to interrogate Jesus, but at that time the laborers kindled a fire in the courtyard, because it was cold, and they warmed up. With them around the fire also stood Peter, and he also warmed himself just as I do now. One woman, having seen him, said: “And this one was with Jesus”, that is, he too, she related, needed to be brought into interrogation. And all the laborers who were standing around the fire, must be, suspiciously and sternly watched him, because he became embarrassed and said: “I do not know him.” Slightly later again someone noticed him as one of the disciples of Jesus and said: “You are also one of them.” Be he again disavowed it.
And a third time someone turned to him: “Is it not you I saw with them yesterday in the garden?” He disavowed a third time. And immediately after this instance the rooster crowed, and Peter, having seen at Jesus from afar, remembered the words he told him at the supper… he recalled, came to his senses, left the courtyard and bitterly, bitterly cried. In the gospels it says: “And he went away, crying bitterly.” I imagine: a quiet-quiet, dark-dark garden, and in the quiet the mute sobs can hardly be discerned…  
   The student took a deep breath and got lost in thought. Continuing to smile, Vasilisa suddenly burst into sobs, tears, large, abundant, flowed over her cheeks, and she shielded her face from the fire with her hand, as if being ashamed of her tears, but Lukerya, watching the student fixedly, blushed, and her expression became heavy, strained, like a man who keeps a sharp pain to himself.
   The laborers returned from the river, and one of them on horseback was already nearby, and the light from the fire flickered upon him. The student wished goodnight to the widows and proceeded further. And again the darkness began, and hands began to feel cold. A harsh wind blew, winter genuinely was returning, and it was not as if the day after tomorrow was Easter.
   The student thought now of Vasilisa: if she was crying, then it means everything which occurred on that fearful night with Peter, has some kind of connection to her…
   He returned to himself. A single fire peacefully glimmered in the darkness, and the people near it were already out of sight. The student again thought about, that if Vasilisa began to cry, but her daughter was embarrassed, then obviously that, which he just narrated, that occurred nineteen centuries in the past, has a connection to the present— to both women and, probably, to this empty village, to he himself, to all people. If the old woman started to cry, then it is not because he knows how to emotionally tell a story, but because Peter is close to her and because, she with all her being was fascinated by that, which happened in Peter’s soul.
   And happiness suddenly became aroused in his soul, and he even stopped for a minute to catch his breath. The past, he was thinking, is linked with the present by an unremitting chain of events, flowing out one from another. And it seemed to him the he had just seen both ends of this chain: as he touched one end, the other shook.
   Yet when he boarded the ferry across the river and then, climbing the mountain, looked at the village of his birth and westward, a narrow streak illuminated the cold, scarlet dawn, then he thought about, that truth and beauty, having sent a human life there, into the garden and in the courtyard of the high priest, continued uninterrupted to present day and, evidently, always constituted the most important thing in human life and on the earth in general; the feeling of youth, health, vigor, — he was only twenty two years old,— and an unutterably sweet expectation of happiness, unknowable, secretive happiness overwhelmed him little by little, and life appeared to him delightful, miraculous and full of profound meaning.