WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
V
Странный слух!
Доктор Андрей Ефимыч Рагин — замечательный человек в своем роде. Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к духовной карьере, и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался поступить в духовную академию, но будто бы его отец, доктор медицины и хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном, если он пойдет в попы. Насколько это верно — не знаю, но сам Андрей Ефимыч не раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания к медицине и вообще к специальным наукам.
Как бы то ни было, кончив курс по медицинскому факультету, он в священники не постригся. Набожности он не проявлял и на духовную особу в начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.
Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом, бородой, плоскими волосами и крепким, неуклюжим сложением напоминает он трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержного и крутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком росте и широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком — дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: «виноват!» У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Вообще, одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару он таскает лет по десяти, а новая одежа, которую он обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая; в одном и том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и в гости ходит; но это не из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.
Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы принять должность, «богоугодное заведение» находилось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики, сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра, в ваннах держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных, а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе из сиделок и больных женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их тем, что в больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице; не рябчиками же их кормить! Другие же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая да есть. А молодое земство не открывало лечебницы ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что город уже имеет свою больницу.
Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к заключению, что это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это — выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится. К тому же, если люди открывали больницу и терпят ее у себя, то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти житейские гадости и мерзости нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем.
На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости. Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к беспорядкам, по-видимому, довольно равнодушно. Он попросил только больничных мужиков и сиделок не ночевать в палатах и поставил два шкапа с инструментами; смотритель же, кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.
Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения. Сказать «дай» или «принеси» ему трудно; когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: «Как бы мне чаю»... или: «Как бы мне пообедать». Сказать же смотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную должность — для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает; когда больные жалуются ему на голод или на грубых сиделок, он конфузится и виновато бормочет:
— Хорошо, хорошо, я разберу после... Вероятно, тут недоразумение...
В первое время Андрей Ефимыч работал очень усердно. Он принимал ежедневно с утра до обеда, делал операции и даже занимался акушерской практикой. Дамы говорили про него, что он внимателен и отлично угадывает болезни, особенно детские и женские. Но с течением времени дело заметно прискучило ему своим однообразием и очевидною бесполезностью. Сегодня примешь 30 больных, а завтра, глядишь, привалило их 35, послезавтра 40, и так изо дня в день, из года в год, а смертность в городе не уменьшается, и больные не перестают ходить. Оказать серьезную помощь 40 приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности, значит, поневоле выходит один обман. Принято в отчетном году 12000 приходящих больных, значит, попросту рассуждая, обмануто 12000 человек. Класть же серьезных больных в палаты и заниматься ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет; если же оставить философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи, то для этого, прежде всего, нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а не воры.
Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амёбы, если бы не страдания?
Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч опустил руки и стал ходить в больницу не каждый день.
V
Strange rumor!
Doctor Andre Yefimich Ragin — a remarkable person in his own way. They say that in early youth he was very pious and prepared himself for a spiritual career, and that, having finished primary school in the class of 1863, he was intending to enter into a seminary, but his father, a doctor of medicine and surgeon, harshly mocked him and declared categorically, that he would not consider him his son if he went into the priesthood. How much of this is true — I do not know, but Andre Yefimich himself admitted more than once, that he never felt a calling for medicine and generally to specialized sciences.
In any case, having completed a course in the medicine department, he did not enter the priesthood. He did not exhibit his piousness and in the beginning of his career as a doctor he visited the priest as infrequently as now.
His appearance is heavy, rough, and masculine; with his face, beard, flat hair and strong, clumsy build he recalls an innkeeper on a large thoroughfare, exhausted, unrestrained and severe. His face is stern, covered with blue veins, eyes small, nose red. With his tall stature and wide shoulders, he has enormous arms and legs; it seems, he grabs with a fist — the soul departs. But his step is quiet and bearing careful, obsequious; upon meeting in a narrow hallway he always stops first to yield the way, and not with a low voice, as you would expect, but with a high, soft tenor speaks: “I’m sorry!” On his neck there is a slight bulge, which prevents him from wearing stiffly starched collars, and because of this he always travels in a soft linen or cotton shirt. In general, he dresses unlike a doctor. He drags in one in the same suit for ten years and new clothes, which he usually buys in the Jewish shop, seems just as worn out and rumpled on him as the old; in the same jacket he receives the sick patients, and eats lunch, and goes on visits to others; but this is not out of stinginess, but from a total lack of consideration towards his appearance.
When Andre Yefimich arrived into town to take up the position, the “blessed institution” was in a horrible state. In the wards, halls and in the hospital yard it was difficult to breath from the stench. Hospital peasants, nurses and their children slept in the wards together with the patients. They complained there were no accommodations due to the cockroaches, fleas, and mice. In the surgical department the rash did not go away. In the entire hospital there were only two scalpels and not a single thermometer, in the bath tubs they stored potatoes. The watchman, laundress and medical assistant stole from the patients, and about the former doctor, the predecessor of Andre Yefimich, it was said, that he may have been involved in the covert sale of hospital spirits, and acquired for himself a whole harem out of the nurses and female patients. In town they knew well about these aberrations and even exaggerated them, but related to them peacefully; some justified them with that, in the hospital were placed only petit-bourgeoises and peasants, who cannot be displeased, since to live at home is much worse than in the hospital; do not fatten them with grouses! Others said for justification, that a single town without the help of a Zemstvo does not have the power to keep up a good hospital; thank goodness, that even though it is poor, it is still there. And the young Zemstvo was not opening a clinics in the town, or nearby, citing that the town already had its own hospital.
Having examined the hospital, Andre Yefimich came to the conclusion that this institution is immoral and to a large degree harmful to the health of its residents. In his opinion, the most intelligent thing that could be done was this — to let the patients go free and close the hospital. However, he reasoned, that to his will alone was not enough for this, and that it would be useless; if physical and moral uncleanliness is driven out of one place, then it will move to another; it is necessary to wait, until the hospital itself erodes away. Along those same lines, if people opened a hospital and tolerated it in their town, that means they need it; prejudices and all of these ordinary mucks and abominations are necessary, because they will transform into something sensible in a period of time, like fertilizer in the soil.
On earth there is nothing so good that at its source, it would not have had vileness. Having taken the responsibility, Andre Yefimich related to the aberrations, it would seem, indifferently enough. He only asked the orderlies and nurses not to spend the night in the ward and put two cabinets with instruments in place; the watchman, laundry attendant, medical assistant, and surgeon remained in their jobs.
Andre Yefimich passionately loves intellect and integrity, but in order to construct a life around himself that is intelligent and honest, he does not have suitable confidence and belief in his own right. To give orders, to forbid and to impose upon, he absolutely does not know how. Similar to, as if he made a promise never to raise his voice and not to make use of the imperative mood. To say “give” or “bring” is difficult for him; when he wants to eat, he coughs reservedly and says to the cook: “Is there any way to get some tea”… or: “Is there any way to eat lunch”. To tell the watchmen especially, so that he would stop to steal, or chase him away, or abolish this useless parasitic position entirely— was completely not within his power. When they deceive Andre Yefimich or flatter him, or bring to him for signing a bill known to be false, he turns red as a crab, and feels himself at fault, but signs off the invoice anyways; when the patients complain to him over hunger or rude nurses, he gets confused and mutters guiltily:
— Okay, ok, I will sort this out after… Probably, this is a misunderstanding…
At first Andre Yefimich worked very devotedly. He took up each day from morning until lunch, did operations and even practiced obstetrics. Women said about him, that he was attentive and guessed illnesses wonderfully, especially of children and women. But with time the work noticeably bored him with its monotony and obvious uselessness. Today you will accept thirty patients, but tomorrow, you see, thirty five would show up, the day after tomorrow forty, and this way day after day, year after year, but the mortality rate in the town is not dropping, and the patients do not stop coming in. To provide serious help to forty arriving patients from morning to lunch is not physically possible, which means, only deception results unwittingly. Having received twelve thousand arriving patients in the official year, it means, by simple reasoning, twelve thousand people were swindled. To put the most seriously ill patients in the wards and treat them according to the rules of science is also prohibited, because there are rules, but there is no science; if one leaves philosophy for good and pedantically follows the rules, like other doctors, then for this, before anything else, there is need of cleanliness and ventilation, but not dirt, healthy food, but not soup made from stinking sour cabbage, and good help, but not thieves.
Yes and to what end is it to prevent people to die, if death is the normal and lawful end of each? What happens then, if any shop owner or bureaucrat lives out an extra five, ten years? If one sees as the goal of medicine, that medication cures sufferings, then another question unintentionally arises: why give them relief? First, they say, that suffering carries a person to perfection, and, second, if a person actually masters relieving their suffering with pills and capsules, then it completely abandons religion and philosophy, in which up to this point, not only was found protection from all troubles, but even happiness. Pushkin experienced horrible torments before death, poor Heine for some years laid in paralysis; then why does any Andre Yefimich or Matrona Savishna not become ill, whose life is meaningless and would be completely vacant and similar to the life of an amoeba, if there were no suffering?
Suppressing such reasoning, Andre Yefimich lost his motivation and started to travel to the hospital not each day.