WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
VI
Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает утром часов в восемь, одевается и пьет чай. Потом садится у себя в кабинете читать или идет в больницу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчике сидят амбулаторные больные, ожидающие приемки. Мимо них, стуча сапогами по кирпичному полу, бегают мужики и сиделки, проходят тощие больные в халатах, проносят мертвецов и посуду с нечистотами, плачут дети, дует сквозной ветер. Андрей Ефимыч знает, что для лихорадящих, чахоточных и вообще впечатлительных больных такая обстановка мучительна, но что поделаешь? В приемной встречает его фельдшер Сергей Сергеич, маленький, толстый человек с бритым, чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими плавными манерами и в новом просторном костюме, похожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В городе он имеет громадную практику, носит белый галстук и считает себя более сведущим, чем доктор, который совсем не имеет практики. В углу, в приемной, стоит большой образ в киоте, с тяжелою лампадой, возле — ставник в белом чехле; на стенах висят портреты архиереев, вид Святогорского монастыря и венки из сухих васильков. Сергей Сергеич религиозен и любит благолепие. Образ поставлен его иждивением; по воскресеньям в приемной кто-нибудь из больных, по его приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич обходит все палаты с кадильницей и кадит в них ладаном.
Больных много, а времени мало, и потому дело ограничивается одним только коротким опросом и выдачей какого-нибудь лекарства, вроде летучей мази или касторки. Андрей Ефимыч сидит, подперев щеку кулаком, задумавшись, и машинально задает вопросы. Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.
— Болеем и нужду терпим оттого, — говорит он, — что господу милосердному плохо молимся. Да! Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций; он давно уже отвык от них и вид крови его неприятно волнует. Когда ему приходится раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть в горло, а ребенок кричит и защищается ручонками, то от шума в ушах у него кружится голова и выступают слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба поскорее унесла ребенка.
На приемке скоро ему прискучают робость больных и их бестолковость, близость благолепного Сергея Сергеича, портреты на стенах и свои собственные вопросы, которые он задает неизменно уже более двадцати лет. И он уходит, приняв пять-шесть больных. Остальных без него принимает фельдшер.
С приятною мыслью, что, слава богу, частной практики у него давно уже нет и что ему никто не помешает, Андрей Ефимыч, придя домой, немедленно садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много и всегда с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку книг, и из шести комнат его квартиры три завалены книгами и старыми журналами. Больше всего он любит сочинения по истории и философии; по медицине же выписывает одного только «Врача», которого всегда начинает читать с конца. Чтение всякий раз продолжается без перерыва по нескольку часов и его не утомляет. Читает он не так быстро и порывисто, как когда-то читал Иван Дмитрич, а медленно, с проникновением, часто останавливаясь на местах, которые ему нравятся или непонятны. Около книги всегда стоит графинчик с водкой и лежит соленый огурец или моченое яблоко прямо на сукне, без тарелки. Через каждые полчаса он, не отрывая глаз от книги, наливает себе рюмку водки и выпивает, потом, не глядя, нащупывает огурец и откусывает кусочек.
В три часа он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и говорит:
— Дарьюшка, как бы мне пообедать...
После обеда, довольно плохого и неопрятного. Андрей Ефимыч ходит по своим комнатам, скрестив на груди руки, и думает. Бьет четыре часа, потом пять, а он все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухонная дверь и показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.
— Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить? — спрашивает она озабоченно.
— Нет, еще не время... — отвечает он. — Я погожу... погожу...
К вечеру обыкновенно приходит почтмейстер, Михаил Аверьяныч, единственный во всем городе человек, общество которого для Андрея Ефимыча не тягостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень богатым помещиком и служил в кавалерии, но разорился и из нужды поступил под старость в почтовое ведомство. У него бодрый, здоровый вид, роскошные седые бакены, благовоспитанные манеры и громкий приятный голос. Он добр и чувствителен, но вспыльчив. Когда на почте кто-нибудь из посетителей протестует, не соглашается или просто начинает рассуждать, то Михаил Аверьяныч багровеет, трясется всем телом и кричит громовым голосом: «Замолчать!», так что за почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения, в котором страшно бывать. Михаил Аверьяныч уважает и любит Андрея Ефимыча за образованность и благородство души, к прочим же обывателям относится свысока, как к своим подчиненным.
— А вот и я! — говорит он, входя к Андрею Ефимычу. — Здравствуйте, мой дорогой! Небось я уже надоел вам, а?
— Напротив, очень рад, — отвечает ему доктор. — Я всегда рад вам.
Приятели садятся в кабинете на диван и некоторое время молча курят.
— Дарьюшка, как бы нам пива! — говорит Андрей Ефимыч.
Первую бутылку выпивают тоже молча: доктор — задумавшись, а Михаил Аверьяныч — с веселым, оживленным видом, как человек, который имеет рассказать что-то очень интересное. Разговор всегда начинает доктор.
— Как жаль, — говорит он медленно и тихо, покачивая головой и не глядя в глаза собеседнику (он никогда не смотрит в глаза), — как глубоко жаль, уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые бы умели и любили вести умную и интересную беседу. Это громадное для нас лишение. Даже интеллигенция не возвышается над пошлостью; уровень ее развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего сословия.
— Совершенно верно. Согласен.
— Вы сами изволите знать, — продолжает доктор тихо и с расстановкой, — что на этом свете всё незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявлений человеческого ума. Ум проводит резкую грань между животным и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени даже заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около себя ума, — значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги, но это совсем не то, что живая беседа и общение. Если позволите сделать не совсем удачное сравнение, то книги — это ноты, а беседа — пение.
— Совершенно верно.
Наступает молчание. Из кухни выходит Дарьюшка и с выражением тупой скорби, подперев кулачком лицо, останавливается в дверях, чтобы послушать.
— Эх! — вздыхает Михаил Аверьяныч. — Захотели от нынешних ума!
И он рассказывает, как жилось прежде здорово, весело и интересно, какая была в России умная интеллигенция и как высоко она ставила понятия о чести и дружбе. Давали деньги взаймы без векселя, и считалось позором не протянуть руку помощи нуждающемуся товарищу. А какие были походы, приключения, стычки, какие товарищи, какие женщины! А Кавказ — какой удивительный край! А жена одного батальонного командира, странная женщина, надевала офицерское платье и уезжала по вечерам в горы, одна, без проводника. Говорят, что в аулах у нее был роман с каким-то князьком.
— Царица небесная, матушка... — вздыхает Дарьюшка.
— А как пили! Как ели! А какие были отчаянные либералы!
Андрей Ефимыч слушает и не слышит; он о чем-то думает и прихлебывает пиво.
— Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, — говорит он неожиданно, перебивая Михаила Аверьяныча. — Мой отец дал мне прекрасное образование, но под влиянием идей шестидесятых годов заставил меня сделаться врачом. Мне кажется, что если б я тогда не послушался его, то теперь я находился бы в самом центре умственного движения. Вероятно, был бы членом какого-нибудь факультета. Конечно, ум тоже не вечен и преходящ, но вы уже знаете, почему я питаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против его воли вызван он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем? Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости; он стучится — ему не отворяют к нему приходит смерть — тоже против его воли. И вот, как в тюрьме, люди, связанные общим несчастием, чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и проводят время в обмене гордых, свободных идей. В этом смысле ум есть наслаждение незаменимое.
— Совершенно верно.
Не глядя собеседнику в глаза, тихо и с паузами, Андрей Ефимыч продолжает говорить об умных людях и беседах с ними, а Михаил Аверьяныч внимательно слушает его и соглашается: «Совершенно верно».
— А вы не верите в бессмертие души? — вдруг спрашивает почтмейстер.
— Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и не имею основания верить.
— Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я никогда не умру. Ой, думаю себе, старый хрен, умирать пора! А в душе какой-то голосочек: не верь, не умрешь!..
В начале десятого часа Михаил Аверьяныч уходит. Надевая в передней шубу, он говорит со вздохом:
— Однако, в какую глушь занесла нас судьба! Досаднее всего, что здесь и умирать придется. Эх!.
VI
His life passes thus. Usually he wakes up in the morning at eight o’ clock, gets dressed and drinks tea. Then he sits in his room in the office and reads or goes to the hospital. Here, in the hospital, in a narrow dim corridor sit patients waiting for reception. Running past them are nurses and orderlies, thumping their boots along the masonry floor, gaunt patients in hospital gowns walk across, they carry through corpses and dishes with filth on them, children cry, and a through wind blows. Andre Yefimich knows that for feverish, tubercular, impressionable patients such an environment is tormenting, but what is to be done? In reception he meets his medical assistant Sergey Sergeyich, a small, fat man with a shaved, cleanly washed, puffy face, with mild, smooth manners and in a roomy new suit, similar more to a senator, than a medical assistant. In town he has a huge practice, wears a white tie and considers himself more informed than the doctor, who does not have any practice whatsoever. In the corner of reception stands a large figure in an icon case, with a heavy icon lamp, nearby-- a candlestick in a white cover; on the walls hang portraits of high clergy, a view of the Svetogorsky monastery, and wreaths made of dried cornflowers. Sergey Sergeyich is religious and loves magnificence. The icon was placed under his maintenance; on Sundays in the reception, one of the patients reads psalms aloud by his orders, and after the reading Sergey Sergeyich himself walks around all of the wards with an incense box and burns incense inside them.
There are many patients, but there is little time, and due to that business is limited only to one short questioning and dispensation of some medicine, such as applied ointment or castor oil. Andre Yefimich sits supporting his cheek with his fist, becoming thoughtful, and mechanically asks questions. Sergey Sergeyich also sits, rubs his hands together and every once in a while gets involved.
— We become ill and endure privation because, — he says, — that we inadequately pray to the merciful lord. Yes!
During reception hours Andre Yefimich does not do any operations; he has long been unaccustomed to doing them and the sight of blood excites him unpleasantly. When it is time to open a child’s mouth, to look inside the throat, but the child screams and blocks with their tiny hands, then from the noise in the ears he gets dizzy, and tears well up in eyes. He hurries to prescribe medicine and waves with his hands, so that the woman will carry away the child a bit faster.
He is soon bored by the timidness of the patients at reception and their slow wittedness, the proximity of the blessed Sergey Sergeyich, the portraits on the walls and his own questions, which he has asked unchanged already over twenty years. And he leaves, having received five or six patients. The medical assistant takes the remainder without him.
With a pleasant reminder that, thank God, he has not had a private practice for a long time and that no one will disturb him, Andre Yefimich, arriving at home, immediately sits in his office behind the desk and starts to read. He reads very much and always with great enjoyment. Half of his salary goes to the purchase of books, and out of six rooms in his apartment, three are piled with books and old newspapers. More than anything he loves works about history and philosophy; concerning medicine he only subscribes to “Doctor”, which he always starts to read from the end. Reading each time continues without interruption for some hours and does not exhaust him. He does not read so quickly and jauntily, as Ivan Dmitrich was sometime reading, but slowly, with penetration, often stopping in places, which he likes or does not understand. Near the book always stands a decanter with vodka and a pickle or preserved apple right on a napkin, without a plate. After each half-hour, not lifting his eyes from the book, he pour himself a shot of vodka and drinks, then, without looking, searches for the pickle and bites off a piece.
In three hours he carefully goes to the kitchen door, coughs and says:
— Darushka, is there any chance for me to eat some lunch…
After lunch, he is quite poor and untidy. Andre Yefimich walks about his rooms, arms crossed over his chest, and thinks. Four o’ clock strikes, then five o' clock, and he just paces and thinks. Once in a while the kitchen door creaks Darushka’s red, sleepy face appears from it.
— Andre Yefimich, is it time for you to have a beer? — she asks worried.
— No, it is not time yet...— he answers. — I will wait a bit…I will wait a bit…
Towards evening the postmaster Mikhail Averyanich usually arrives, the only person in the whole town whose company is not burdensome for Andre Yefimich. Mikhail Averyanich was at one time a very rich landowner and served in the cavalry, but he became destitute and joined the postal bureau in old age out of need. He has a cheerful, healthy appearance, luxurious gray whiskers, well bred manners and a loud, pleasant voice. He is kind and sympathetic, but quick-tempered. When one of the visitors at the post office complains, disagrees or simply begins to discuss something, Mikhail Averyanich turns scarlet, trembles with his whole body and shouts with a thunderous voice: “Silence!”, so that a reputation has long been established for the post office of an institution, which it is dreadful to be in. Mikhail Averyanich respects and loves Andre Yefimich because of his erudition and benevolence of spirit, towards the other residents he relates with condescension, as if towards his subjects.
—And here I am! — he says, entering Andre Yefimich’s house. — Greetings, my dear friend! Probably you are already tired of me, eh?
—On the contrary, very happy, — the doctor answer him. — I am always happy to see you.
The friends sit in the office on the couch and smoke for some time in silence.
—Darushka, is there any chance to bring us beers? — says Andre Yefimich.
They drink up the first bottle in silence also: the doctor— had become thoughtful, but Mikhail Averyanich — with an amused, animated look, like a person, who has something very interesting to say. The doctor always starts the conversation.
— What a pity, — he says slowly and quietly, shaking his head and not looking in the eyes of his companion (he never looks in the eyes of anyone), — what a deep pity, my dear Mikhail Averyanich, that in our town there are no people completely, who would know how and enjoy to carry on intelligent and interesting conversation. This is a huge shortfall for us. Even the intelligentsia does not rise above meanness; the level of its development, I assure you, is in no way higher, than that of the lower class.
— Completely true. Agreed.
— You yourself it pleases to know, — continues the doctor quietly and with pause, — that everything is insignificant and uninteresting in this world, except for the high spiritual manifestation of human intellect. The mind draws a sharp border between animals and men, hints at the divinity of the latter and at some level even replaces immortality for him, of which there is none. Proceeding from this, the mind serves as the only possible source of enjoyment. We do not see and do not hear intelligence near ourselves, — that means we are deprived of enjoyment. True, we have books, but this is entirely not the same as living discussion and interaction. If it pleases you to make a less than fortuitous comparison, then books— these are the notes, but discussion— the singing.
— Completely true.
Quiet sets in. Darushka leaves the kitchen and with a look of blunt insult, propping up her face with a fist, stops at the doors to listen.
—Eck! — sighs Mikhail Averyanich. — We started to desire intelligence from our contemporaries!
And he relates, how before was living so happily, cheerfully, and interestingly, that which in Russia was a clever intelligentsia and how highly it esteemed understanding of honor and friendship. They were giving money on loan without contract, and it was considered a shame not to extend a hand in aid to a comrade in need. And such were the journeys, adventures, quarrels, what comrades, what women! And the Caucuses, such an astonishing region! But the wife of one battalion commander, a strange woman, put on an officer’s dress and left to the mountains in the evening, alone, without an escort. They say, that in the villages she had a romance with some prince.
— Heavenly queen, mother… — sighs Darushka.
—And how they drank! And how they ate! And how were there desperate liberals!
Andre Yefimich listens and does not hear; he is thinking about something and gulping down beer.
— I often dream of intelligent people and conversations with them, — he says unexpectedly, interrupting Mikhail Averyanich, — my father gave me an outstanding education, but under the influence of ideas from the sixties, forced me to become a doctor. It seems to me, that if I would not have listened to him them, that now I would be at the very center of an intellectual movement. Probably, I would be a member of the faculty at some university. Of course, the mind is not eternal and transient, but you already know why I nourish a predisposition towards it. Life is a vexing snare. When a thoughtful person obtains maturity and comes into mature consciousness, then he unwittingly feels like he is in a trap, from which there is no escape. Actually, against his will he is called, by some luck, from non-existence towards life...Why? He wants to realize the meaning and goal of his existence, they are not telling him, or they speak absurdities, he will knock-- they will not open up that death is coming to him — also against his will. And here, like in a prison, people, bound by general misfortune, feel more lighthearted when they get together, just as in life you do not realize the trap, when people, predisposed towards analysis and generalization, come together and spend time in exchange of proud, free ideas. In this sense the mind is an irreplaceable enjoyment.
—Completely true.
Not looking his companion in the eyes, quietly and with pause, Andre Yefimich continues to talk about intelligent people and discussions with them, and Mikhail Averyanich attentively listens to him and agrees: “Completely true.”
— And do you not believe in the immortality of the soul? — suddenly asks the postmaster.
—No, my dear Mikhail Aceryanich, I do not believe and I do not have grounds to believe.
—To confess, I also doubt it. But even so, however, I do have a feeling, as if I will never die. Oh, I think to myself, old bones, time to die! And in my soul there is some kind of little voice: do not believe it, you will not die!…
At ten o’ clock Mikhail Averyanich leaves. Putting on his fur coat in the entrance room, he says with a sigh:
— However, to what a remote wilderness fate has carried us! More vexing than all, that here also one must die. Eck!