WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
VII
Проводив приятеля, Андрей Ефимыч садится за стол и опять начинает читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком, и время, кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется, что ничего не существует, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком. Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаряется улыбкой умиления и восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен? — думает он. — Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превращать его в глину.
Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже человеческой глупости, так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть свое бессмертие в обмене веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною дорогая скрипка.
Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием хороших мыслей, вычитанных из книги, он бросает взгляд на свое прошедшее и на настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же, что в прошлом. Он знает, что в то время, когда его мысли носятся вместе с охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой, в большом корпусе томятся люди в болезнях и физической нечистоте; быть может, кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго положенной повязки; быть может, больные играют в карты с сиделками и пьют водку. В отчетном году было обмануто 12 000 человек; всё больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. Он знает, что в палате № 6, за решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по городу и собирает милостыню.
С другой же стороны, ему отлично известно, что за последние 25 лет с медициной произошла сказочная перемена. Когда он учился в университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет участь алхимии и метафизики, теперь же, когда он читает по ночам, медицина трогает его и возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле, какой неожиданный блеск, какая революция! Благодаря антисептике, делают операции, какие великий Пирогов считал невозможными даже in spe. Обыкновенные земские врачи решаются производить резекцию коленного сустава, на сто чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким пустяком, что о ней даже не пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория наследственности, гипнотизм, открытия Пастера и Коха, гигиена со статистикой, а наша русская земская медицина? Психиатрия с ее теперешнею классификацией болезней, методами распознавания и лечения — это в сравнении с тем, что было, целый Эльборус. Теперь помешанным не льют на голову холодную воду и не надевают на них горячечных рубах; их содержат по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них спектакли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата № 6, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные — полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другом же месте публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.
«Но что же? — спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. — Что же из этого? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изменилась. Болезненность и смертность всё те же. Сумасшедшим устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит, всё вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности, нет никакой».
Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему быть равнодушным. Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:
«Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю; я не честен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был бы другим».
Когда бьет 3 часа, он тушит лампу и уходит в спальню. Спать ему не хочется.
VII
Having seen out his friend, Andre Yefimich sits behind the desk and starts to read again. The quiet of evening followed by night is not broken by a single sound, and time, it appears, stops and freezes together with the doctor over the book, and it seems that nothing exists except for this book and lamp with a green shade. The rough, manly face of the doctor gradually illuminates with a smile of tenderness and delight before the movements of the human intellect. O, why is man not immortal? — he thinks. Why cerebral nodes and convolutions, why sight, speech, a general disposition, genius, if all this is condemned to return to soil and, ultimately, chill together with the earth’s crust, but then millions of years without sense and without purpose, to drift with the earth around the sun? In order to chill and then drift around, it is completely unnecessary to derive from non-existence a person with his high, almost godly intellect, and then, as if in jest, transform him into mud.
The transformation of matter! But what cowardice comforts itself with this surrogate of immortality? Unconscious processes, occurring in nature, lower even than human foolishness, since even in foolishness there is consciousness and will, in processes nothing even like it. Only a coward, who has a greater fear of death than virtue, can comfort himself that his body, in time, will live in the grass, in the stone, in a toad… to see ones immortality in the transformation of matter is equally as strange, as to predict a brilliant future for a case, after it broke and an expensive violin became worthless.
Once an hour has passed, Andre Yefimich reclines on the chair and closes his eyes in order to think a bit. And unexpectedly, under the influence of good ideas read from the books, he casts a glance on his past and on the present. The past was unpleasant, best not to remember it. And in the present it is the same, as in the past. He knows, that at that time, when his thoughts drift with the chilled earth around the sun, next to the doctor’s apartment, in a large building people will be suffering with diseases and with physical uncleanliness; maybe, someone does not sleep and battles with insects, someone will get infected with a skin rash or groan from a tightly wound bandage; maybe, the patients are playing cards with the nurses and drinking vodka. Within a year, twelve thousand people were swindled, the whole business of the hospital, like twenty years ago, too, was built on thievery, refuse, rumor, nepotism, on rough charlatanism, and the hospital, as before, presents itself as an immoral institution, in great measure harmful to the well being of its inhabitants. He knows, that in ward number six, Nikita abuses the patients behind bars and that Moshe walks the town each day and collects donations.
From another distinctive side, it is perfectly known to him that over the last twenty five years in medicine a marvelous transition had occurred. When he studied in university, it seemed to him that medicine would experience the same fate as alchemy and metaphysics, but now, when he reads during the nights, medicine touches him and arouses in him surprise and even rapture. Really, what unexpected brilliance, what a revolution! Owing to antiseptics, they do operations which the great Piragov considered impossible even in spe. Ordinary local doctors decide themselves to carry out the transplant of a knee joint, in one hundred cesarean sections there is only one lethal case, and gall stones are considered such trifles, that they do not even write about them. Syphilis is radically being cured. And the theory of inheritance, hypnotism, the discoveries of Pasteur and Koch, health statistics, but our Russian regional medicine? Psychiatry with its contemporary classification of illness, methods of identification and treatment— this is in comparison with that, which it was, a whole Elbrus. Now they do not pour cold water on the heads of the insane and put hot shirts on them; they keep them with humanity and even, as they write in the newspapers, organize performances and balls for them. Andre Yefimich knows that by contemporary viewpoints and tastes such foulness, as ward number six, is possible only two hundred versts from the nearest railroad, in a town where head of the town and all the public— are half literate bourgeois, seeing in the doctor a priest who they must believe without any criticism, even if he would pour smelted tin in their mouth; in another different place the public and newspapers would have long ago torn this little Bastille into shreds.
“But so what?”— Andre Yefimich asks himself, opening up his eyes. — “What will come of this? The antiseptics, and Koch, and Pasteur, and the fundamentals of the profession had not changed in any way. The sickness and mortality rate are exactly the same. They put on balls and performances for the insane, but they still do not let them go outside at will. That means, it is all nonsense and vanity, and the difference between the best Viennese clinic and my hospital, essentially, is none.”
But sorrow and a feeling, similar to envy, disrupt him from being indifferent. This, must be, is from exhaustion. A heavy head leans towards the book, he places his hands under his face, so it would be lighter, and thinks:
“I serve a harmful business and receive salary from people who I deceive; I am not honest. But, on my own myself I am nothing, I am only a small piece of a necessary social ill: all the district bureaucrats are harmful and receive salaries for free… it means that in my dishonesty it is not me who is at fault, but time… if I was born two hundred years later, I would be another person.”
When three o’ clock arrives, he puts out the lamp and leaves for the bedroom. He does not want to go to sleep.