WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
XIII
Через неделю Андрею Ефимычу предложили отдохнуть, то есть подать в отставку, к чему он отнесся равнодушно, а еще через неделю он и Михаил Аверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехали на ближайшую железнодорожную станцию. Дни были прохладные, ясные, с голубым небом и с прозрачною далью. Двести верст до станции проехали в двое суток и по пути два раза ночевали. Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал: «Замолчать! не рассуждать!» А сидя в тарантасе, он, не переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому. Сколько было приключений, какие встречи! Он говорил громко и при этом делал такие удивленные глаза, что можно было подумать, что он лгал. Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему в ухо. Это стесняло доктора и мешало ему думать и сосредоточиться.
По железной дороге ехали из экономии в третьем классе, в вагоне для некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро со всеми перезнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко говорил, что не следует ездить по этим возмутительным дорогам. Кругом мошенничество! То ли дело верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя здоровым и свежим. А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообще беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить другим. Эта бесконечная болтовня вперемежку с громким хохотом и выразительными жестами утомила Андрея Ефимыча.
«Кто из нас обоих сумасшедший? — думал он с досадой. — Я ли, который стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист, который думает, что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не дает покоя?»
В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и панталоны с красными кантами. На улице он ходил в военной фуражке и в шинели, и солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперь казалось, что это был человек, который из всего барского, которое у него когда-то было, промотал всё хорошее и оставил себе одно только дурное. Он любил, чтоб ему услуживали, даже когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички; при горничной он не стеснялся ходить в одном нижнем белье; лакеям всем без разбора, даже старикам, говорил ты и, осердившись, величал их болванами и дураками. Это, как казалось Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.
Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской. Он молился горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнул и сказал:
— Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда помолишься. Приложитесь, голубчик.
Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там на царь-пушку и царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.
Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долго смотрел в меню, разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего чувствовать себя в ресторанах как дома:
— Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!
XIII
One week later they proposed to Andre Yefimich to rest, that is, to retire, which he related to indifferently, but after another week he and Mikhail Averyanich already sat in a postal carriage and drove to the nearest railway station. The days were chilly, clear, with a blue sky and clear horizon. They crossed two hundred versts to the station in two days and twice spent the night along the way. At the postal outposts, when they served tea in badly washed glasses, or took a long time to harness the horses, then Mikhail Averyanich turned scarlet, shaking his whole body and shouted, “Be quiet! Do not dispute!” But sitting on the carriage, not stopping even for a minute, he spoke about his travels in the Caucuses and the Polish kingdom. How many were the adventures, such encounters! He spoke loudly and at the same time made such astounded eyes, that one may have thought that he was lying. In addition, while speaking, he blew into the face of Andre Yefimich and laughed in his ear. This constricted the doctor and disrupted his ability to think and focus.
On the railroad they traveled in third class economically, in the non-smoker's wagon. The crowd was half washed. Mikhail Averyanich quickly became acquainted with everyone and, moving from one bench to another, said loudly that it is not worthwhile to travel on these outrageous routes. Pure theft! Then if things were high on the horse: you cross a hundred versts in one day and then feel healthy and renewed. However, our poor harvest came because they drained the Pinsky swamps. Always terrible disturbances. He became irascible, spoke loudly and did not allow others to speak. This endless chatter, alternating with loud guffawing and expressive gestures exhausted Andre Yefimich.
“Who out of us two is crazy? — he thought with annoyance. Could it be me, who tries not to trouble any of the passengers, or this egoist, who thinks he is cleverer and more interesting than everyone, and for that reason does not give anybody peace?”
In Moscow, Mikhail Averyanich put on a soldier’s coat without epaulets and pants with red piping. Outside he walked in a soldier’s cap and wool coat, and soldiers greeted him with a salute. To Andre Yefimich it now seemed that this was a man who, out of all of the trappings of status which he sometime had, squandered everything good and left himself only bad alone. He loved it when they would serve him, even when it was completely unnecessary. Matches laid in front of him on a table and he did not notice them, but shouted to a person so they would provide him matches; around the maid he was not ashamed to walk around only in underwear; all of his under-servants, even the elderly, he referred to as “Ты” without distinction, and when getting angry, called them fools and idiots. This, as it seemed to Andre Yefimich, was superior, but loathsome.
First Mikhail Averyanich took his friend to Iverskaya chapel. He prayed with conviction, with deep bows and with tears, and when he finished took a deep breath and said:
— You may not believe it, but it is somehow more peaceful, when you will pray. Come, my friend.
Andre Yefimich was embarrassed and kissed the icon, but Mikhail Averyanich extended his lips and, shaking his head, prayed in a whisper, and tears again rolled in his eyes. Afterwards, they went to the Kremlin and looked there at the Tsar-cannon and Tsar-bell, and even touched them with their fingers, taking in the view in Zamoskvorechye, visiting the Temple of the Savior and the Rumyantsev museum.
They had lunch at Testov. Mikhail Averyanich stared long at the menu, stroking his sideburns, and said with the tone of a gourmand, accustomed to feeling himself in restaurants like at home:
— Let us see, what you will feed us with today, angel!