WARD NUMBER 6
By Anton Pavlovich Chekov
XV
Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещанки Беловой. В этом домике было только три комнаты, не считая кухни. Две из них, с окнами на улицу, занимал доктор, а в третьей и в кухне жили Дарьюшка и мещанка с тремя детьми. Иногда к хозяйке приходил ночевать любовник, пьяный мужик, бушевавший по ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас. Когда он приходил и, усевшись на кухне, начинал требовать водки, всем становилось очень тесно, и доктор из жалости брал к себе плачущих детей, укладывал их у себя на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.
Вставал он по-прежнему в восемь часов и после чаю садился читать свои старые книги и журналы. На новые у него уже не было денег. Оттого ли, что книги были старые или, быть может, от перемены обстановки, чтение уже не захватывало его глубоко и утомляло. Чтобы не проводить времени в праздности, он составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам билетики, и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее, чем чтение. Однообразная кропотливая работа каким-то непонятным образом убаюкивала его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило быстро. Даже сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой крупы ему казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь. Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о матери, об университете, о религиях; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви, он жалел, что служба так скоро кончилась.
Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу, чтобы поговорить с ним. Но в оба раза Иван Дмитрич был необыкновенно возбужден и зол; он просил оставить его в покое, так как ему давно уже надоела пустая болтовня, и говорил, что у проклятых подлых людей он за все страдания просит только одной награды — одиночного заключения. Неужели даже в этом ему отказывают? Когда Андрей Ефимыч прощался с ним в оба раза и желал покойной ночи, то он огрызался и говорил:
— К чёрту!
И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в третий раз или нет. А пойти хотелось.
Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и думал, теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом к спинке и предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было обидно, что за его больше чем двадцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни единовременного пособия. Правда, он служил не честно, но ведь пенсию получают все служащие без различия, честны они или нет. Современная справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была. Почему же он один должен составлять исключение? Денег у него совсем не было. Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку. За пиво должны уже 32 рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка потихоньку продает старые платья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор получит очень много денег.
Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие тысячу рублей, которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта тысяча! Ему было досадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботов считал своим долгом изредка навещать больного коллегу. Всё было в нем противно Андрею Ефимычу: и сытое лицо, и дурной, снисходительный тон, и слово «коллега», и высокие сапоги; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью лечить Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое свое посещение он приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.
И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и развлекать его. Всякий раз он входил к Андрею Ефимычу с напускною развязностью, принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня прекрасно выглядит и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно было заключить, что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил еще своего варшавского долга и был удручен тяжелым стыдом, был напряжен и потому старался хохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдоты и рассказы казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча, и для него самого.
В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван лицом к стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится всё выше и словно подходит к горлу.
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Всё — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Всё это вздор и пустяки.
Но такие рассуждения уже не помогали. Едва он воображал земной шар через миллион лет, как из-за голого утеса показывался Хоботов в высоких сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался стыдливый шепот: «А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях... Непременно».
XV
Andre Efimich lived in the three windowed cottage of the landlady mistress Belovoy. In the house were only three rooms, not counting the kitchen. Two of them, with windows facing the street, were occupied by the doctor, and in the third and the kitchen lived Darushka and the mistress, with three children. Sometimes a lover would come to the landlady to spend the night, a drunken peasant, who raged through the nights and brought terror upon Darushka and the children. When he arrived and, having sat down in the kitchen, started to demand vodka, everyone grew very tense, and the doctor took the crying children into his room out of pity, tucked them in on the floor in his room, and it brought him great satisfaction.
He woke up as before at eight o’ clock and after tea sat down to read his old books and newspapers. He already did not have money for new ones. Whether the reason was the old books, or maybe, from the change in accommodations, reading exhausted and no longer gripped him profoundly. To not spend time in idleness, he assembled a detailed catalog of his books and glued tickets to the covers, and this mechanical, laborious work seemed to him more interesting than reading. Monotonous, laborious work soothed in thoughts in some unknown way, he did not think about anything, and time passed quickly. Even to sit in the kitchen and clean potatoes with Darushka, or pick the chaff from buckwheat appeared interesting to him. On Saturdays and Sundays he went to church. Standing near the wall and squinting his eyes, he listened to the singing and thought about father, about mother, about university, about religions; it was peaceful to him, somber, and then, leaving the church, he regretted that the service ended so quickly.
He went to the hospital to visit Ivan Dmitrich twice, in order to speak with him. But both times Ivan Dmitrich was unusually anxious and mean; he asked to leave him in peace, since he had long ago tired of frivolous chat, and was saying that from cursed, miserable people he requested only one reward for all his suffering,— solitary confinement. Are they really refusing even this to him? When Andre Efimich said goodbye to him both times and wished him goodnight, he grimaced and said:
— Go to hell!
And Andre Efimich was not certain then, to go to him a third time or not. But it was desriable to go.
Previously during the time after lunch Andre Yefimich walked by the rooms and contemplated, now from lunchtime to evening tea he laid on the couch with his face to the back and yielded himself to petty thoughts, which he could in no way overcome. He was offended, that for his over twenty years of service they did not even give him either a pension, or a one time benefit. True, he did not serve honestly, but all workers receive pension without distinction, whether they are honest or not. Contemporary fairness also consists exactly as such, that ranks, orders and pensions are rewarded not by moral character and abilities, but service generally, whatever it would be. Why is it that he must be the one exception? He had no money whatsoever. He felt ashamed to go past the store and look at the owners. For beer it cost already thirty-two rubles. Mistress Belovoy was also owed. Darushka quietly sells her old dresses and books and deceives the landlady, that soon the doctor will receive a great sum of money.
He was angry with himself, because he wasted the one thousand rubles on vacation, which he had saved. How nice would that thousand rubles be now! He was annoyed, that people were not leaving him in peace. Khobotov considered it his debt to visit his sick colleague once in a while. Everything in him was repulsive to Andre Yefimich: his satisfied face, his idiotic, condescending tone, and the word “colleague”, and high boots; most repulsive of all was that he considered it his obligation to treat Andre Yefimich and thought he actually would cure him. In each of his visits he brought a bottle of bromide tablets and rhubarb pills.
Mikhail Averyanich also considered it his responsibility to visit his friend and entertain him. Every time he came to Andre Yefimich with a affected casualness, laughed forcedly and began to assure him that he looked great today and things, thank God, are on the mend, and from this one might conclude, that he considered his friend's situation hopeless. He still had not paid his debt from Warsaw and was depressed with a heavy shame, was tense and therefore tried to laugh louder and talk more humorously. His anecdotes and stories now seemed endless and were torturous both for Andre Yefimich and to himself.
In his presence Andre Yefimich usually laid on the couch with his face to the wall and listened, clenching his teeth; on his soul the slimy film sat in layers, and after each meeting with his friend he was feeling this sediment grow higher, as if it was approaching his throat.
To drown out the small minded feelings, he rushed to think that he himself, and Khobotov, and Mikhail Averyanich must sooner or later perish, having not left in nature even a trace. To imagine, that in a million years will fly in space past the earthly sphere some spirit, then he will see only clay and bare cliffs. Everything— both culture, and moral law— will fall away and even burdocks will not grow. What is the meaning of shame before shopkeepers, worthless Khobotov, the burdensome friendship of Mikhail Averyanich? All this was nonsense and trifles.
But these arguments were not helping. He was barely imagining the earthly sphere after a million years, as from the bare cliffs appeared Khobotov in high boots or anxiously laughing Mikhail Averyanich, and a shameful whisper was even heard: “But the debt from Warsaw, my dear, I will return one of these days… Certainly.”